05.09.2019

ЧЕСТОплюйство

За тысячелетия развития человеческая цивилизация выработала целый корпус моральных принципов, среди которых понятие чести занимает особое место. В некоторых культурах потерять честь страшнее, чем потерять жизнь, – как востоковед и японист по образованию, я мог бы много рассказать вам о сложных японских принципах и кодексах чести.
Но здесь-то и кроется ловушка. Чем большее количество терминов мы используем, чтобы объяснить то или иное понятие, тем больше соблазн его оспорить. Не так давно, по историческим меркам, нашлись люди, провозгласившие совесть химерой, пустой выдумкой, – и это стоило человечеству десятков миллионов жертв в двух мировых войнах.
Да и в повседневной жизни, что уж греха таить, бывает куда выгоднее схитрить или просто закрыть глаза, отвернуться от непотребства, утешая себя тем, что «все так делают» и «мне что, больше других надо?». В конце концов, уступить обстоятельствам, жертвуя неосязаемой честью ради сохранения вполне материального благополучия.
Мне довольно рано довелось оказаться под давлением обстоятельств, да еще каких! В 1988 году всемогущий Комитет государственной бе-зопасности СССР обвинил студента пятого курса МГИМО Илюмжинова в шпионаже в пользу одной из иностранных разведок. В довесок мне пытались вменить контрабанду и запрещенные гражданам валютные операции – по тем временам такой букет обвинений вполне мог обернуться «высшей мерой социальной защиты», то есть расстрелом.
 

Сейчас я могу позволить себе описывать тот случай как забавную байку: это ж надо было додуматься объявить меня не то иранским, не то афганским шпионом (у меня были хорошие отношения с сыном Бабрака Кармаля, незадолго до того возглавлявшего Революционный совет Афганистана). Но тогда мне было не до смеха. Несмотря на то что я знал о своей невиновности и был уверен, что все, в конце концов, разъяснится, понимал, что проблем не избежать.
 
Меня сразу же исключили из партии, а заодно отчислили с пятого курса МГИМО. Это означало не только, что пять лет упорных занятий пошли псу под хвост. Черная метка подозреваемого в измене Родине должна была остаться на моей репутации на всю жизнь, отрезая любую возможность заниматься хоть сколько-нибудь интересным делом.
Но в первое время давило и корежило даже не осознание висящей надо мной расстрельной статьи, не крах планов и перспектив. Меня подкосило предательство тех, кого я считал если и не друзьями, то, по крайней мере, добрыми знакомыми. Именно по доносу одного из них КГБ завел на меня дело. Были и другие, дававшие буквально высосанные из пальца свидетельские показания. И третьи, которые еще недавно чуть не клялись мне в вечном братстве, – завидев меня, они бежали, как от чумы.
Следователь госбезопасности вел мое дело как опытный рыбак, вываживающий крупную рыбину: подтянет, отпустит, опять подтянет. Несколько дней в камере – потом пойди, погуляй, а там – снова вызов и снова камера. После очередной отсидки меня вновь привели в кабинет следователя. Дело разваливалось, это было ясно, и тон следователя несколько изменился. Он уже не требовал от меня признаться во всех тяжких.
В этот раз он сочувственно говорил, что парень-то я неплохой, просто не повезло попасть под раздачу. Посетовал, что в МГИМО поторопились с моим отчислением, да и с исключением из партии тоже – но что сделано, то сделано, назад не вернешь. Если только…
И тут сотрудник КГБ предложил мне легкий выход. Всего одна подпись на документе о сотрудничестве, и все мои проблемы решаются как по волшебству.
Мой отказ следователя явно не обрадовал, но спорить он не стал. Бросил только на прощание что-то вроде: «Ну, ничего, сам придешь. И скоро». Лейтенант знал, о чем говорил. То, что провокация провалилась, что я сумел доказать свою невиновность, еще не означало, что идеолого-бюрократическая система, опутавшая страну, признает свои ошибки и восстановит статус-кво.
Действительно, мне впоследствии пришлось долго обивать пороги высоких кабинетов, раз за разом доказывая свою правоту, прежде чем удалось восстановиться в институте и закончить учебу. Но в СССР уже вовсю бушевала перестройка, пресловутая система трещала по швам и уже боялась саму себя. Вероятно, случись эта история лет на десять раньше, финал у нее был бы не столь хороший.
К чему я рассказал о ней? Думаю, что и десятилетием раньше, зная, что моя борьба будет обречена на провал, я повел бы себя так же. Можно восстановиться на учебе, можно поправить карьеру – честь уже не восстановишь. Я никогда не смог бы стать тем, кем стал, выбрав другой путь.
Соблазн на то и соблазн, чтобы мало-помалу, незаметно затягивать человека на дно, откуда уже нет выхода. Перефразируя Уинстона Черчилля: если между бесчестьем и проблемами вы выбираете бесчестье, вы получите и бесчестье, и проблемы.
Именно честь помогает нам сделать подчас очень тяжелый выбор между простым решением и правильным в тот момент, когда уже не остается никакой опоры.
Я, конечно, и представить не мог, что тридцать лет спустя, уже возглавляя ФИДЕ, попаду в аналогичную случившейся со мной в годы перестройки ситуацию. Но, видимо, сотрудники спецслужб везде одинаковы: одни додумались представить Илюмжинова афганским шпионом, другие – контрабандистом и едва ли не пособником террористов. Знаю, что многие недоумевают: как это я посмел перечить решению о внесении моей фамилии в санкционный список США, с кем бодаться вздумал!
Теперь, я думаю, таких недоумевающих станет поменьше. И что-то мне подсказывает, что и у этой истории будет хороший конец. Просто потому, что я действую так, как подсказывает мне моя честь.
А это – бесспорный ориентир.

Источник