Друзья советуют мне исчезнуть из Москвы. С Москвой покончено, с ней меня связывает одна лишь временная прописка – до конца учебного года. Единственная зацепка. Маленькая, едва уловимая, но зацепка. Друзья разводят руками. Они писали письма в разные инстанции, ходатайствовали за меня. Тщетно. Друзья не видят другого выхода.
– Бороться против системы, против КГБ, Министерства иностранных дел, ЦК КПСС?
– Ты с ума сошел, Кирсан! – убеждают они меня. – Уезжай, пока не поздно. Иначе раздавят. Как комара, прихлопнут.
В народе говорят: «Если потерял друга – это беда. Если потерял родителей – горе. Но если ты потерял мужество – ты потерял все». Я решил драться до конца. Иного выхода я не видел. И я не уехал.
– Кирсан, ты самоубийца, – сказал мне друг, разводя руками.
И снова – повестки, допросы в КГБ. Удивленные взгляды бывших друзей: как, ты еще на свободе? Тебя не расстреляли?
– Может быть, ты и не шпион, – говорит мне лейтенант. – Но ты попал в нашу машину, а выход из нее один.
– Какой?
– Мы можем тебе помочь, если докажешь преданность стране.
– В Афганистан ехать, что ли?
– Ну зачем же в Афганистан? Можно и здесь помогать. – И лейтенант начинает говорить о коварстве иностранных разведок, о нестойкости молодежи, о долге. Я уже понимаю, к чему он клонит. Лейтенант как-то особенно ловко вворачивает, что от просьб КГБ не принято отказываться. – Кстати, мы считаем преждевременным твое исключение из института, из партии. Вечно они там перегибают палку.
Лейтенант делает паузу. Выразительно смотрит на меня. Ждет.
– Для этого мне что-то нужно подписать, да? – спрашиваю я.
– Заявление. – Лейтенант кладет передо мной бумагу, ручку.
– Заявление, – вслух репетирую я. – Прошу принять меня в стукачи. Так? Да? Я правильно понял?
– Ну что за слова? – Лейтенант морщится. – Ты же дипломат.
– Но не стукач. – Я отодвигаю пальцем бумагу: осторожно, бережно.
Кадык лейтенанта дергается. Молчим.
– А мы бы могли тебе помочь, – наконец нарушает он тишину.
– Да что у вас, стукачей мало, что ли?
Мне становится легко и свободно. Теперь уже все. Я сделал этот шаг. Теперь будь что будет. И все-таки где-то там, внутри, мелко-мелко еще дрожит остаток страха. Противно, мелко дрожит.
– Скоро ты сам к нам придешь. Мне почему-то так кажется, – говорит гебист.
Он не сомневается. Он уверен, что приду…
Яркий свет солнца. Запах гари – сладкий, радостный. Шум машин, города. Кажется, я не слышал этого много лет. Свобода. Свобода от сомнений, переживаний. Я сделал этот шаг. Я выдержал.
Много лет спустя, в Таджикистане, один аксакал скажет мне: «Сынок, ты получил такой удар, который не всякий пятидесятилетний мужчина сможет выдержать. Велик народ, который рожает таких сыновей».
Так было сказано таджикским мудрецом про мой народ: великий народ.
Временная прописка давала мне возможность еще некоторое время жить в Москве официально. Несколько месяцев. Потом надо было уезжать. Я отчетливо сознавал, что вежливая угроза лейтенанта – не пустой звук. Теперь, когда я «под колпаком», меня могут забрать за тунеядство, за нарушение паспортного режима, за то, что неправильно перешел улицу, подослать хулиганов. Да мало ли что! Методов, чтобы проучить непокорного, было достаточно. Оставалось несколько месяцев до истечения срока прописки, и я решил эти дни использовать для дальнейшей борьбы. Успокаиваться было нельзя. Так просто сдаваться, бежать с поля боя я не хотел.
                                                  Кирсан Илюмжинов «Терновый венец президента», 1995