– Ого! – удивился Петр Карпович. – Ну ты даешь!

Но руку пожал. И в этом «ого» и в пожатии руки была его сущность. Он ругал тех, кто криво ставил фигуры на демонстрационной доске, кто играл в шахматы как попало, кто хулиганил и балагурил во время занятий. Леню, моего брата, и еще одного парня он даже выгнал раз в коридор.
Как-то раз во время первенства Москвы второй лиги встречавшая команда пришла и впустила нас в свой клуб за пару минут до начала, продержав 11 человек на морозе битых полчаса.
– Вопросы, предложения, жалобы есть? – спросил их тренер перед пуском шахматных часов.
Наша команда скромно молчала: ей было не до того. Она лихорадочно вспоминала дебюты.
– Есть, – сказал вдруг Петр Карпович. – Вопросы есть. Почему вы заставили нас столько ждать? Вы что, всегда так гостеприимны?
Дело кончилось скандалом, матч сорвался, нашей команде записали 10:0.
– Очки в глазах вертятся, – бурчал их тренер себе под нос. Он никак не мог понять, что Петр Карпович, с его армянской чувствительностью, не переносил ни малейшего пренебрежения к себе и своим подопечным.
Но тот же самый Петр Карпович в конце мая убирал из зала шахматные столы и ставил на их место теннисные, играл с нами на вылет, и не столько ракеткой, сколько собственной туфлей или шахматной доской.
– А-а, салага! – кричал он, когда в упорной борьбе побеждал человека, игравшего нормальной ракеткой. – Куда тебе с батькой тягаться!
Он был директором детского парка, и в июне звал туда своих шахматистов играть в футбол. Тяга к мячу весьма любопытно сочеталась в нем с любовью к шахматам. Однажды он, стоя у демонстрационной доски и рассказывая о старых добрых временах, когда его команда выступала на чемпионате Союза, от восторга начал чеканить ногами футбольный мяч и чуть не разгромил пафосный кубок, завоеванный на том чемпионате и стоявший теперь на полке.
– А Чозгияну скоро 50! – кричал он иногда без всякого повода, но очень весело и певуче, и поглаживал свою загорелую лысину.
Как-то раз Володя Рожко решил сложную шахматную задачу быстрее самого Петра Карповича. Чозгиян поразился, открыл дверь и восхищенно прокричал в коридор – громко, чтобы слышал весь корпус:
– Рожко опередил тренера!
Петр Карпович любил провокации. В начале занятия он всегда давал задания, и в какой-то момент спрашивал каждого, можно ли ходить туда-то. И, если человек не успевал толком все просчитать, ему приходилось угадывать. Тон настороженный – значит нельзя, расслабленный – значит можно.
– Можно, – отвечал я, полагаясь на свои уши, хотя все вокруг уже успели сказать, что нельзя.
– Так, – говорил Петр Карпович, – белые ответят ладья бэ один. И тут, конечно…
– Король жэ шесть, – упорно отвечал я, чувствуя в голосе тренера какую-то поддержку.
– Вот! – кричал Петр Карпович. – Человек не испугался, не посмотрел на то, что все думают по-другому, и отстаивает свое мнение! Учитесь!.. Давай, Вадик, ты один прав!
Я недоуменно смотрел на тренера. Вариант, который он предложил, привел черных не к победе, а к большим трудностям.
– Я не знаю, – выдавливал наконец я, – тут плохо.
– Ну нет, ну как же! – подначивал Петр Карпович.
– Не знаю, – повторял я. – Наверно, это плохой вариант.
Все смеялись, а Петр Карпович хитро улыбался и говорил:
– Вот как подстраиваться под тон тренера!
Я помню зимние вечера, когда я корпел в клубе над какой-нибудь задачей, а рядом играли первый и второй номера нашей команды, перворазрядник Соколов, всегда приходивший на занятия в школьной форме, и второразрядник Вохонцев со смелым симпатичным лицом.
Соколов учился в последнем тогда, десятом, классе и был старше меня лет на семь, но эти семь лет казались мне веком. Я был уверен, что никогда не стану десятиклассником: слишком долго. Вохонцеву я зевнул однажды фигуру в самом начале партии и был вынужден сдаться, на что тот поучительно изрек:
– Запомни, что борьба начинается не с середины партии, а с первого хода.
Глубокий флегматик Гриша Шиловский постоянно оказывался объектом беззлобных шуток. Он приходил в клуб с неизменной светло-коричневой сумкой на ремне, и не расставался с ней даже тогда, когда шел в туалет.
Между тем, в клубе все время пропадали шахматные фигуры. Это дало повод для следующего розыгрыша. Когда Гриша по непонятной случайности вышел в туалет без сумки, Петр Карпович широким жестом сгреб в охапку целый комплект фигур и быстро засунул их в Гришину сумку. Стали собираться домой и напоследок расставляли фигуры.
– Озверели! – закричал Петр Карпович. – Целый комплект сперли! То по одной, по две, а теперь целый комплект!.. Тоже мне «творческий рост»! А ну покажите сумки!
Сдерживая истерический смех, люди по очереди подходили к тренеру и открывали сумки. Гриша делал вид, что его это не касается.
– Интересно! – проговорил Виктор Карпович тоном следователя. – Остается один вариант…
Все медленно окружили Гришу и обвели его выразительным взглядом.
– Ну, – сказал Вохонцев. – Колись.
– Что такое? – сказал Гриша так, словно он был взрослым, которого заставляют участвовать в примитивной детской игре.
– Мы давно подозревали тебя, – серьезно продолжал Вохонцев. – Впрочем, добровольное признание смягчает ответственность.
– Какую ответственность? – сказал Гриша, зевая.
Петр Карпович открыл его сумку и театрально ахнул:
– Так вот, значит, как!
– У-у! – загудели все. – И ведь не стыдно же!..
– Ну и кто мне сюда фигур напихал? – скучно проговорил Гриша, лениво выгребая пешки, королей и ферзей… Он поступил на биологический факультет МГУ. Уверен, что он много лет ходил еще с той же сумкой и что в университете ему не раз пихали туда учебные тушки и чучела каких-нибудь грызунов. Уж очень приятно было обвинить этого предельно невозмутимого интеллектуала в каком-нибудь непотребстве.
В шахматах Петр Карпович был романтиком в духе Таля и Каспарова, любил жаркие тактические битвы, комбинационное рубилово. Я и сам тогда играл так же: агрессивно и весело, и ему это нравилось. Он говорил:
– Даже если проиграете 10 партий, но одну выиграете красиво – вы победили.
Однажды, на внутреннем турнире, я, сам поражаясь своей наглости, крепко насел на короля Костю Берлинера, третьего номера нашей сборной. Берлинер, который был старше меня лет на пять-семь, отбивался из последних сил. Я понял, что надо пожертвовать слона и судьба партии будет решена. Я считал варианты по два, по три и четыре раза, собирался с мыслями и пересчитывал снова. Наконец, похолодевшей рукой я сделал задуманный ход – Костя остановил часы. Это значило, что он сдался.
– Именно этого хода я и ждал от тебя, – патетически проговорил Петр Карпович, стоявший поблизости. – Забирай комплект домой.
– Что? – ошеломленно спросил я, вспомнив почему-то Гришу Шиловского.
– Бери домой и часы, и комплект. Ты выиграл прекрасную партию, а теперь всякие толстолобики будут за этой доской ерундой заниматься? – Петр Карпович покосился на Нико Папуашвили по прозвищу Папуас. – Приходят сюда штаны протирать… Если б все, как ты, играли… Забирай домой!
Это были настоящие, гроссмейстерские шахматы, совсем новые, с изящно отполированными фигурами и яркой доской, выложенной изнутри поролоном. Мы до сих пор играем иногда в эти шахматы с братом и отцом, вспоминая Петра Карповича и то время.

Вадим ЧЕРНОВЕЦКИЙ
Источник