06.07.2018

Кирсан Илюмжинов: Терновый венец президента. Белая кость социализма – продолжение

В двадцать с лишним лет не очень-то верится в возможную подлость своих друзей, не хочется верить в предательство и обман. Это обрушивается на тебя всегда вдруг, неожиданно, и ты с удивлением думаешь: как же так? Не может быть!

Мы безоружны и неподготовлены. Первый допрос в Комитете госбезопасности ошеломил меня. Я долго не мог поверить, что это всерьез, что это не шутка. Мне казалось, что вот сейчас лейтенант рассмеется, хлопнет по плечу и скажет:

– Ну как, Кирсан, здорово мы тебя разыграли?
Но лейтенант был серьезен. И тогда я вдруг почувствовал, как вся мощная, хорошо отлаженная сыскная система наваливается на меня. Я казался себе маленьким, жалким, беззащитным перед этой громадной, безжалостной и бездушной махиной. И все, что я когда-то говорил, делал, самые невинные факты моей биографии приобретали в руках следователя совершенно противоположное, гибельное для меня значение. И дружба с сыном Бабрака Кармаля, и шахматные партии с послами иностранных государств, и посещение ресторанов, и даже то, что я был членом партбюро института, – все это подавалось как хитроумно разработанный афгано-иранской разведкой план. Меня же самого обвиняли в шпионаже по двадцати восьми пунктам. В те дни я понял: любой из нас беззащитен перед государственной машиной сыска, абсолютно любой.
Я ловлю себя на мысли, что за эти короткие, но емкие два часа внутри меня вдруг произошла переоценка ценностей. Институт, дипломатическая служба, далекие страны – все эти красивые мечты утратили свою ценность перед лицом надвигающейся на меня катастрофы. И еще: сидя запертым в этой полукамере КГБ, я впервые в жизни вдруг ощутил, какое это счастье – просто идти по городу, видеть потоки машин, сидеть на скамейке, смотреть на небо.
Вот так человек попадает в приводной ремень, машина начинает работать, и человек уже бессилен что-либо сделать, защитить себя. Государственная машина его перемелет, коли попал в мясорубку. Кому-то я очень помешал в институте, и пошел донос в КГБ. Заводится «дело».
Бабушка рассказывала, как они в Сибири ходили раз в две недели отмечаться в комендатуру НКВД. При сорокаградусном морозе, пешком за десять – пятнадцать километров. Не отметишься – будешь считаться в бегах. Вот и шли, и везли с собой больных и умирающих на санках – их тоже нужно было отмечать. И мертвых везли – чтобы справку дали, что умер, не сбежал. Так и ходили каждые пятнадцать дней… И волки об этом уже знали, выбегали из тайги и скапливались к этому времени у таежных троп, поджидая добычу. Ни ружья, ни топора, ни даже ножа с собой не возьмешь – врагу народа не положено. Тем более, когда идешь в НКВД. Найдут нож – конец: покушение на сотрудника НКВД. Страшно идти, а идти надо. И шли. И стояли часами на морозе перед зданием, ожидая оперуполномоченного, пока он соизволит освободиться. И снова в путь, уже обратный, ночью через тайгу, через волчий коридор.
«Не знаю» – это два слова, а «знаю» – это много-много слов», – часто повторяла бабушка. Это после допросов в НКВД такая формула у калмыков выработалась.
Нет, не время сейчас вспоминать об этом. Надо отсечь тревоги. Я закрываю глаза, отыскиваю в глубинах памяти картины степного простора. Я чувствую – эта закрытая камера давит на меня, разрушает волю. Она напоминает каменный гроб. Надо вспомнить ковыль, жаворонков, тюльпаны. Я сижу с закрытыми глазами и почти физически ощущаю могучую силу степи, густой и терпкий настой трав, рубленый свист сусликов. Я вижу сочащуюся огненным жаром красную толщу солнца. И уже вроде бы не к месту и не ко времени, а вот отыскался, вынырнул из великого множества совсем уж незначительный и неяркий случай, притушив все остальные…
Лет шесть назад заблудились мы с ребятами на машине в степи. Ни дорог, ни тропинок. Кружим. Бензин на ноле. Жара.
И вот вдали, на ломаной линии горизонта, углядел кто-то из нас едва различимые черные точки. Развернули машину, поехали. Оказалось – два чабана встретились в бескрайней степи и сели играть в шахматы. В бесконечном пространстве два маленьких живых существа низко-низко склонились над землей и играют. Шахматная доска величиной с ладонь, фигуры – едва различимы. Два чабана властвовали и распоряжались судьбами этих маленьких фигур в бесконечно сложном мире черно-белых шахматных клеток. Не так ли судьба, склонившись над миром, управляет каждым из нас? И почему-то вспомнилась мне тогда калмыцкая мудрость: «Бесконечность души равна бесконечности космоса…». Это воспоминание вселяет в меня спокойствие.
«Книга судьбы уже написана. Все, что должно случиться, – случится. Ты не властен уничтожить ситуацию. Тебе дано только право выбора. КГБ, допросы, четыре стены, разъедающий душу нервозный страх в крови – все это пройдет со временем, кончится, забудется. Но сейчас ты должен выдержать, – говорю я себе. – Твоя партия еще не сыграна».
Сейчас, по прошествии пяти лет, вспоминая эту историю, я часто задаю себе вопрос: неужели КГБ действительно поверил, что я афгано-иранский шпион? И не могу дать ответа. Наше сознание настолько глубоко было пропитано шпиономанией, что лейтенант вполне мог поверить.
В детские годы мне казалось, что там, на Западе, все до одного только и думают, как бы пробраться в СССР и взорвать завод, отравить реки и колодцы, пустить под откос поезд. Нас так воспитывали с детства, нас пичкали такой информацией через кино, книги, статьи. В нас воспитывали ненависть к живущим лучше, спокойнее и свободнее нас, будили злобное, звериное чувство зависти. Тот, кто живет лучше меня, – враг или вор. Вот он, извращенный лозунг равенства и братства. Если я дурак, то и все должны быть дураки. Кто умный – тот враг. Я не работаю, не хочу – и ты не работай. Равенство.
Когда-то раздробленную, раздавленную Русь объединила великая религиозная идея, и Русь стала великой державой. Гитлер объединил Германию идеей национальной исключительности, национального эгоизма. Но, как говорят в народе, не кичись силой, всегда найдутся сильнее тебя. Что объединит нас теперь? Зависть? Исключительность? Но это – силы неуправляемые, бешеные. И они погубят того, кто их взрастил и выпустил.

Кирсан Илюмжинов  «Терновый венец президента», 1995